ХРИСТОС В ГОСТЯХ У МУЖИКА
Рождественский рассказ
Посвящается христианским детям
Настоящий рассказ о том,
как сам Христос приходил на Рождество к мужику в гости и чему его выучил, - я
слышал от одного старого сибиряка, которому это событие было близко известно.
Что он мне рассказывал, то я и передам его же словами.
* * *
Наше место поселенное,
но хорошее, торговое место. Отец мой в нашу сторону прибыл за крепостное время
и России, а я тут и родился. Имели достатки по своему положению довольные и
теперь не бедствуем. Веру держим простую, русскую*. Отец был начитан и меня к
чтению приохотил. Который человек науку любил, тот был мне первый друг, и я
готов был за него в огонь и в воду. И вот послал мне один раз Господь в
утешение приятеля Тимофея Осиповича, про которого я и хочу вам рассказать, как
с ним чудо было.
(* То есть герой
принадлежит к староверам.)
Тимофей Осипов прибыл к
нам в молодых годах. Мне было тогда восемнадцать лет, а ему, может быть, с
чем-нибудь за двадцать. Поведения Тимоша был самого непостыдного. За что он
прибыл по суду на поселение - об этом по нашему положению, щадя человека, не
расспрашивают, но слышно было, что его дядя обидел. Опекуном был в его
сиротство да и растратил, или взял, почти все его наследство. А Тимофей; Осипов
за то время был по молодым годам нетерпеливый, вышла у них с дядей ссора, и
ударил он дядю оружием. По милосердию создателя, грех сего безумия не до конца
совершился - Тимофей только ранил дядю в руку насквозь. По молодости Тимофея
большего наказания ему не было, как из первогильдейных купцов сослан он к нам
на поселение.
Именье Тимошино хотя девять
частей было разграблено, но, однако, и с десятою частью еще жить было можно. Он
у нас построил дом и стал жить, но в душе у него обида кипела, и долго он от
всех сторонился. Сидел всегда дома, и батрак да батрачка только его и видели, а
дома он все книги читал, и самые божественные. Наконец мы с ним познакомились,
именно из-за книг, и я начал к нему ходить, а он меня принимал с охотою. Пришли
мы друг другу по сердцу.
* * *
Родители мои
попервоначалу не очень меня к нему пускали. Он им мудрен казался. Говорили:
"Неизвестно, какой он такой и зачем ото всех прячется. Как бы чему худому
не научил". Но я, быв родительской воле покорен, правду им говорил, отцу и
матери, что ничего худого от Тимофея не слышу, а занимаемся тем, что вместе
книжки читаем и о вере говорим, как по святой воле Божией жить надо, чтобы
образ создателя в себе не уронить и не обесславить. Меня стали пускать к
Тимофею сидеть сколько угодно, и отец мой сам к нему сходил, а потом и Тимофей
Осипов к нам пришел. Увидали мои старики, что он человек хороший, и полюбили
его, и очень стали жалеть, что он часто сумрачный. Воспомнит свою обиду, или
особенно если ему хоть одно слово про дядю его сказать, - весь побледнеет и
после ходит смутный и руки опустит. Тогда и читать не хочет, да и в глазах вместо
всегдашней ласки - гнев горит. Честности он был примерной и умница, а к делам
за тоскою своею не брался. Но скуке его Господь скоро помог: пришла ему по
сердцу моя сестра, он на ней женился и перестал скучать, а начал жить да
поживать и добра наживать, и в десять лет стал у всех в виду как самый
капитальный человек. Дом вывел, как хоромы хорошие; всем полно, всего вдоволь и
от всех в уважении, и жена добрая, а дети здоровые. Чего еще надо? Кажется, все
прошлое горе позабыть можно, но он, однако, все-таки помнил свою обиду, и один
раз, когда мы с ним вдвоем в тележке ехали и говорили во всяком благодушии, я
его спросил:
- Как, брат Тимоша, всем
ли ты теперь доволен?
- В каком, - спрашивает,
- это смысле?
- Имеешь ли все то, чего
в своем месте лишился?
А он сейчас весь
побледнел и ни слова не ответил, только молча лошадью правил. Тогда я
извинился.
- Ты, - говорю, - брат,
меня прости, что я так спросил... Я думал, что лихое давно... минуло и
позабылось.
- Нужды нет, - отвечает,
- что оно давно... минуло - оно минуло, да все-таки помнится...
Мне его жаль стало,
только не с той стороны, что он когда-нибудь больше имел, а что он в таком
омрачении: Святое Писание знает и хорошо говорить о вере умеет, а к обиде такую
прочную память хранит. Значит, его святое слово не пользует.
Я и задумался, так как
во всем его умнее себя почитал и от него думал добрым рассуждением
пользоваться, а он зло помнит... Он это заметил и говорит:
- Что ты теперь думаешь?
- А так, - говорю, -
думаю что попало.
- Нет: ты это обо мне
думаешь.
- И о тебе думаю.
- Что же ты обо мне, как
понимаешь?
- Ты, мол, не сердись, я
вот что про тебя подумал. Писание ты знаешь, а сердце твое гневно и Богу не
покоряется. Есть ли тебе через это какая польза в Писании?
Тимофей не осерчал, но
только грустно омрачился и лице и отвечает:
-Ты святое слово
проводить не сведущ.
- Это, - говорю, - твоя
правда, я не сведущ.
- Не сведущ, - говорит,
- ты и в том, какие на свете обиды есть.
Я и в этом на его
сдание* согласился, а он стал говорить, что есть таковые оскорбления, коих
стерпеть нельзя, - и рассказал мне, что он не за деньги на дядю своего столь
гневен, а за другое, чего забыть нельзя.
(*Сдание - ответ, возражение.)
- Век бы про это молчать
хотел, но ныне тебе, - говорит, - как другу моему откроюсь.
Я говорю:
- Если это тебе может
стать на пользу - откройся.
И он открыл мне, что
дядя смертно огорчил его отца, свел горем в могилу его мать, оклеветал его
самого и при старости своих лет улестил и угрозами понудил одних людей выдать
за него, за старика, молодую девушку, которую Тимоша с детства любил и всегда
себе в жену взять располагал.
- Разве, - говорит, -
все это можно простить? Я его в жизнь не прощу.
- Ну да, - отвечаю, -
обида твоя велика, это правда, а что Святое Писание тебя не пользует, и то не
ложь.
А он мне опять
напоминает, что я слабже его в Писании, и начинает доводить, как в Ветхом
Завете святые мужи сами беззаконников не щадили* и даже своими руками заклали.
Хотел он, бедняк, этим совесть свою передо мной оправдать.
(* См.: Евангелие.
Деяния Святых апостолов, 2:23.)
А я по простоте своей
ответил ему просто.
- Тимоша, - говорю, - ты
умник, ты начитан и все знаешь, и я против тебя по Писанию отвечать не могу. Я
что и читал, откроюсь тебе, не все разумею, поелику я человек грешный и ум имею
тесный. Однако скажу тебе: в Ветхом Завете все ветхое и как-то рябит в уме
двойственно, а в Новом - яснее стоит. Там надо всем блистает. "Возлюби, да
прости"*, и это всего дороже, как злат ключ, который всякий замок
открывает. А в чем же прощать, неужели в некоей малой провинности, а не в самой
большой вине?
(* См.: Евангелие от
Матфея, 5:44.)
Он молчит.
Тогда я положил в уме:
"Господи! Не угодно ли воле Твоей через меня сказать слово душе брата
моего?" И говорю, как Христа били, обижали, заплевали и так учредили, что
одному Ему нигде места не было, а Он всех простил.
- Последуй, - говорю, -
лучше сему, а не отомстительному обычаю.
А он пошел приводить
большие толкования, как кто писал, что иное простить яко бы все равно что зло
приумножить.
Я на это упровергать не
мог, но сказал только:
- Я-то опасаюсь, что
"многие книги безумным тя творят"*. Ты, - говорю, - ополчись на себя.
Пока ты зло помнишь - зло живо, - а пусть оно умрет, тогда и душа твоя в покое
жить станет.
(*Цитата из Библии в древнерусском переводе (Екклезиаст, 12:12).)
Тимофей выслушал меня и
сильно сжал мне руку, но обширно говорить не стал, а сказал кратко:
- Не могу, оставь - мне
тяжело.
Я оставил. Знал, что у
него болит, и молчал, а время шло, и убыло еще шесть лет, и во все это время я
за ним наблюдал и видел, что все он страдает и что если пустить его на всю
свободу да если он достигнет где-нибудь своего дядю, - забудет он все Писание и
поработает сатане мстительному. Но в сердце своем я был покоен, потому что
виделся мне тут перст божий. Стал уже он помалу показываться, ну так, верно, и
всю руку увидим. Спасет Господь моего друга от греха гнева. Но произошло это
весьма удивительно.
* * *
Теперь Тимофей был у нас
в ссылке шестнадцатый год, и прошло уже пятнадцать лет, как он женат. Было ему,
стало быть, лет тридцать семь или восемь, и имел он трех детей и жил прекрасно.
Любил он особенно цветы розаны и имел их у себя много и на окнах, и в
палисаднике. Все место перед домом было розанами покрыто, и через их запах был
весь дом в благовонии.
И была у Тимофея такая
привычка, что, как близится солнце к закату, он непременно выходил в свой садик
и сам охорашивал свои розаны и читал на скамеечке книгу. Больше, сколь мне
известно, и то было, что он тут часто молился.
Таким точно порядком
пришел он раз сюда и взял с собою Евангелие. Пооглядел розаны, а потом присел,
раскрыл книгу и стал читать. Читает, как Христос пришел в гости к фарисею* и
Ему не подали даже воды, чтобы омыть ноги. И стало Тимофею нестерпимо обидно за
Господа и жаль Его. Так жаль, что он заплакал о том, как этот богатый хозяин
обошелся со святым гостем. Вот тут в эту самую минуту и случилося чуду начало,
о котором Тимоша мне так говорил:
- Гляжу, - говорит, -
вокруг себя и думаю: какое у меня всего изобилие и довольство, а Господь мой
ходил в такой ценности и унижении... И наполнились все глаза мои слезами и
никак их сморгнуть не могу; и все вокруг меня стало розовое, даже самые мои
слезы. Так, вроде забытья или обморока, и воскликнул я: "Господи! Если б
ты ко мне пришел - я бы тебе и себя самого отдал".
(* См.: Евангелие от
Луки, 7: 36,44.)
А ему вдруг в ответ
откуда-то, как в ветерке в розовом, дохнуло:
- Приду!
Тимофей с трепетом
прибежал ко мне и спрашивает:
- Как ты об этом
понимаешь: неужели Господь ко мне может в гости прийти?
Я отвечаю:
- Это, брат, сверх моего
понимания. Как об этом, можно ли что усмотреть в Писании?
А Тимофей говорит:
В Писании есть:
"Все тот же Христос ныне и вовеки"*, - я не смею не верить.
(* Евангелие. Послание к
евреям Святого апостола Павла.)
- Что же, - говорю, - и
верь.
- Я велю что день на
столе ему прибор ставить. Я плечами пожал и отвечаю:
- Ты меня не спрашивай,
смотри сам лучшее, что к его воле быть может угодное, а впрочем, я и в приборе
ему обиды не считаю, но только не гордо ли это?
- Сказано, - говорит, -
"сей грешники приемлет и с мытарями ест"*.
(* См.: Евангелие от
Матфея, 9 : 11, от Марка, 2 : 16, от Луки, 5:30.)
- А и то, - отвечаю, -
сказано: "Господи! Я не достоин, чтобы ты взошел в дом мой"*. Мне и
это нравится.
(* Евангелие от Матфея,
8: 8.)
Тимофей говорит: - Ты не
знаешь.
- Хорошо, будь
по-твоему.
* * *
Тимофей велел жене с
другого же дня ставить за столом лишнее место. Как садятся они за стол пять
человек - он, да жена, да трое ребятишек, - всегда у них шестое место и конце
стола почетное, и перед ним большое кресло.
Жена любопытствовала:
что это, к чему и для кого? Но Тимофей ей не все открывал. Жене и другим он
говорил только, что так надо по его душевному обещанию "для первого
гостя", а настоящего, кроме его да меня, никто не знал.
Ждал Тимофей Спасителя
на другой день после слова и розовом садике, ждал в третий день, потом в первое
воскресенье - но ожидания эти были без исполнения. Долгодневны и еще были его
ожидания: на всякий праздник Тимофей все ждал Христа в гости и истомился
тревогою, но не ослабевал в уповании, что Господь свое обещание сдержит -
придет. Открыл мне Тимофей так, что "всякий день, говорит, я молю:
"Ей, гряди, Господи!" - и ожидаю, но не слышу желанного ответа:
"Ей, гряду скоро!""*
(* Евангелие. Откровение
Святого Иоанна Богослова, 22:20.)
Разум мой недоумевал,
что отвечать Тимофею, и часто я думал, что друг мой загордел и теперь за то
путается в напрасном обольщении. Однако Божие смотрение о том было иначе.
* * *
Наступило Христово
Рождество. Стояла лютая зима. Тимофей приходит ко мне на сочельник и говорит:
- Брат любезный, завтра
я дождусь Господа.
Я к этим речам давно был
безответен, и тут только спросил:
- Какое же ты имеешь в
этом уверение?
- Ныне, - отвечает, -
только я помолил: "Ей, гряди, Господи!" - как вся душа во мне
всколыхнулася и в ней словно трубой вострубило:"Ей, гряду
скоро!" Завтра его святое Рождество - и не в сей
ли день он пожалует? Приди ко мне со всеми родными, а то душа моя страхом
трепещет.
Я говорю:
- Тимоша! Знаешь ты, что
я ни о чем этом судить не умею и Господа видеть не ожидаю, потому что я муж
грешник, но ты нам свой человек - мы к тебе придем. А ты если уповательно ждешь
столь великого гостя, зови не своих друзей, а сделай ему угодное товарищество.
- Понимаю, - отвечает, -
и сейчас пошлю услужающих у меня и сына моего обойти села и звать всех ссыльных
- кто в нужде и в бедствии. Явит Господь дивную милость - пожалует, так встретит
все по заповеди.
Мне и это слово его тоже
не нравилось.
- Тимофей, - говорю, -
кто может учредить все по заповеди? Одно не разумеешь, другое забудешь, а
третье исполнить не можешь. Однако если все это столь сильно "трубит"
в душе твоей, то да будет так, как тебе открывается. Если Господь придет, он
все, чего недостанет, пополнит, и если ты кого ему надо забудешь, он
недостающего и сам приведет.
Пришли мы в Рождество к
Тимофею всей семьей, попозже, как ходят на званый стол. Так он звал, чтобы всех дождаться. Застали большие хоромы его полны людей
всякого нашенского, сибирского, засыльного роду. Мужчины и женщины и детское
поколение, всякого звания и из разных мест - и российские, и поляки, и
чухонской веры. Тимофей собрал всех бедных поселенцев, которые еще с прибытия
не оправились на своем хозяйстве. Столы большие, крыты скатертями и всем, чем
надобно. Батрачки бегают, квасы и чаши с пирогами расставляют. А на дворе уже
смеркалося, да и ждать больше было некого: все послы домой возвратилися и
гостям неоткуда больше быть, потому что на дворе поднялась мятель и вьюга, как
светопреставление.
Одного только гостя нет
и нет - который всех дороже.
Надо было уже и огни
зажигать да и за стол садиться, потому что совсем темно понадвинуло, и все мы
ждем в сумраке при одном малом свете от лампад перед иконами.
Тимофей ходил и сидел, и
был, видно, в тяжкой тревоге. Все упование его поколебалось: теперь уже видное
дело, что не бывать "великому гостю".
Прошла еще минута, и
Тимофей вздохнул, взглянул на меня с унылостью и говорит:
- Ну, брат милый, вижу
я, что либо угодно Господу оставить меня в посмеянии, либо прав ты: не умел я
собрать всех, кого надо, чтоб его встретить. Будь о всем воля Божия: помолимся
и сядем за стол.
Я отвечаю:
- Читай молитву.
Он стал перед иконою и вслух
зачитал: "Отче наш, иже еси на небеси", а потом: "Христос
рождается, славите, Христос с небес, срящите*, Христос на земли..."
(* Срящите -
встречайте.)
И только он это слово
вымолвил, как внезапно что-то так страшно ударило со двора в стену, что даже все
зашаталось, а потом сразу же прошумел шум по широким сеням, и вдруг двери в
горницу сами вскрылися настежь.
* * *
Все люди, сколько тут
было, в неописанном страхе шарахнулись в один угол, а многие упали, и только
кои всех смелее на двери смотрели. А в двери на пороге стоял старый-престарый
старик, весь в худом рубище, дрожит и, чтобы не упасть, обеими руками за
притолки держится; а из-за него из сеней, где темно было, - неописанный розовый
свет светит, и через плечо старика вперед в хоромину выходит белая, как из
снега, рука, и в ней длинная глиняная плошка с огнем - такая, как на беседе
Никодима пишется... Ветер с вьюгой с надворья рвет, а огня не колышет... И
светит этот огонь старику в лицо и на руку, а на руке в глаза бросается
заросший старый шрам, весь побелел от стужи.
Тимофей как увидал это,
вскричал:
- Господи! Вижду и приму
его во имя твое, а ты сам не входи ко мне: я человек злой и грешный. - Да с
этим и поклонился лицом до земли. А с ним и я упал на землю от радости, что его
настоящей христианской покорностью тронуло; и воскликнул всем вслух:
- Вонмем*: Христос среди
нас!
(* Вонмем - слушайте
(буквально: восслушаем).)
А все отвечали:
- Аминь, - то есть
истинно.
* * *
Тут внесли огонь; я и
Тимофей восклонились от полу, а белой руки уже не видать - только один старик
остался.
Тимофей встал, взял его
за обе руки и посадил на первое место. А кто он был, этот старик, может быть,
вы и сами догадаетесь: это был враг Тимофея - дядя, который
всего его разорил. В кратких словах он сказал, что все у него прошло прахом: и
семьи, и богатства он лишился, и ходил давно, чтобы отыскать племянника и
просить у него прощения. И жаждал он этого, и боялся Тимофеева гнева, а в эту
мятель сбился с пути и, замерзая, чаял смерти единой.
- Но вдруг, - говорит, -
кто-то неведомый осиял меня и сказал: "Иди, согрейся на моем месте и поешь из моей
чаши", взял меня за обе руки, и я стал здесь, сам не знаю отколе.
А Тимофей при всех
отвечал:
- Я, дядя, твоего
провожатого ведаю: это Господь, который сказал: "Аще алчет враг твой -
ухлеби его, аще жаждет - напой его"*. Сядь у меня на первом месте - ешь и
пей во славу его, и будь в дому моем во всей воле до конца жизни.
(*Евангелие. Послание к римлянам Святого апостола Павла, 12:20.)
С той поры старик так и
остался у Тимофея и, умирая, благословил его, а Тимофей стал навсегда мирен в
сердце своем.
* * *
Так научен был мужик
устроить в сердце своем ясли для рожденного на земле Христа. И всякое сердце
может быть такими яслями, если оно исполнило заповедь: "Любите врагов
ваших, благотворите обидевшим вас"*. Христос придет в это сердце, как в
убранную горницу, и сотворит себе там обитель.
(* Из заповедей Христа,
обращенных к апостолам и народу Иудеи (Евангелие от Матфея, 5:44, и от Луки,
6:27).)
Ей, гряди, Господи; ей, гряди скоро!
1881год
Комментарии